Тело

 

Что происходит с нашим телом? Наше тело — часть нашей душевной организации. Помимо многосложной чувствительной системы телесных образов, которые позволяют нам ориентироваться в мире, менять «места», «позиции», «установки», поддерживать силу «я», есть еще тело-организм, как будто самое ближайшее к нам, но и самое удаленное. С одной стороны, тело как организм — это нечто неделимое, замкнутое, имеющее возможности для воспроизводства, способное противостоять внешним вторжениям (благодаря эволюционно сложившимся защитам). Но с другой — все нарастающие «страхи» перед вторжением, нарушениями целостности, глубоким проникновением, ведущим к заражению, расстройству иммунной системы. Там, где наши психические и физические силы готовы к отражению атак со стороны Другого, нам ничто не угрожает. Мы беззащитны именно как биологические существа. Новейшие биотехнологии (с помощью особо эффективных технологий) создают предпосылки для нового понимания человеческого тела — но без идеи организма. Так, тело-организм — еще недавно неприступная крепость, контролируемая изнутри, перестает быть препятствием для проникновения Внешнего. Ричард Докинз, современный биолог-дарвинист, развивает идею генной матрицы, которую он рассматривает как древнейшее сообщество генов, чье существование не обусловлено наличием организма; он выдвигает идею «автономного гена»: ген первичен, организм вторичен. Больше нет жесткой границы между организмом и средой, именно фенотип определяет вместе с генной информацией базовые поведенческие реакции организма. Биологическую эволюцию конституируют не организмы, а гены, которые «индивидуально» и «коллективно» борются за свое выживание; именно гены обладают некой почти бессмертной, вневременной сущностью, нежели организмы.

 

Мы переходим на тот уровень наблюдения за человеческим, где оно не может сохраниться, мы исчезаем, наблюдая за собой… Наука продвигается к таким областям управления биологическими системами, где индивид, индивидуальность (организмическая единица) переписывается на язык доиндивидуальных множеств, иначе говоря, на язык сложного порядка микровзаимодействий, где никакая личная воля и автономия субъекта не имеют места.

Невероятны приключения тела в концепциях Ж. Делеза и Ф. Гваттари, там уже больше нет человеческого, там движутся захваченные машинным ритмом тела без органов — не собранные в организмы тела-множества, тела-желания, тела-шизо. Чем более тело в реальной практике существования машинизируется, тем меньше в нем нужда его собственников. Зачарованность машинным миром, окруженные им машины, малые и большие, очень малые и невидимые, близкие к нам, часть нас. Современный опыт говорит, что отношение между машиной и человеком меняется на глазах, ранее все машинное в поведении описывалось как «отчуждение». Теперь все желают стать машиной и уже являются ею. Современный человек желает стать машиной, освободиться от «устаревшего» тела и перенести его древнюю рефлекторную моторику и миметику на машину, пускай она за все отвечает. Все хотят слиться с машиной. Все хотят узнать, как «хорошо быть машиной», все хотят быть Энди Уорхолом.

Тело прошло свой путь. В древние времена оно было расщепленным, несобранным, фрагментированным, поскольку телами обладали только боги, а смертные были лишь автоматическими кукольными подобиями, фрагментами и частицами божественного движения. Полное тело Бога и расщепленное тело смертных (древнеегипетская книга мертвых, тибетская книга мертвых, гимны, «Илиада» Гомера, весь сказочный фольклор и мифы). В эпоху Декарта рождается первый опыт тела как машины, точнее, первое построение программы по машинизации мира.

 

Пространство

 

Два пространства: одно — всегда заполнено и избыточно, это человеческое, пространство ближайших вещей и событий, без машин и вспомогательных устройств, для Хайдеггера оно «сделано вручную», оно ближайшее к нашему телесному «я» (и часто с ним совпадает).

Итак, это пространство — это способ быть, т. е. обживаться, окружать себя вещами, стремиться к заполнению; его функция — дифференцировать то, что заполняется, но отнюдь не господствовать. Именно такое пространство может считаться родственным нам как живым существам, соответствующим нашей мерности, нашему присутствию в мире. И другое пространство — то, что опустошается, «обезличивается», — пространство, создаваемое «наукой», «техникой» и машинами, — захватчицами Природы. Правда, есть и другой аспект этого же вида пространства: порабощенное тиранической властью — иерархическое, злоупотребляющее тяжестью господства, насилием и покорностью подданных. Конфликт между центральной властью и крестьянством в древней Руси (да и позднее) снимался «бегством» в резервные пространства. Воображение искало выход в утопиях чистых пространств. Идея «вольных земель», «ухода» действительно открывала крепостным другое пространство, неподотчетное имперскому произволу и насилию. Это «бегство» как раз и должно пониматься как поиск другой жизни, чью пространственную форму еще надо создать. Отсюда архетип странника и странничества, ведь странник — это тот, кто обрел свободу в непрерывном бегстве и отказывается от определенности своей цели; он — персонаж чистого движения, без остановок и укрытий, вневременное существо¹.

Это пространство еще не оторвалось от первого, хайдеггеровского, хотя умирает, распадается и не способно вместить в себя жизнь… Достаточно привести некоторые из характеристик пространства в литературе позднего авангарда. Например, пространства повестей А. Платонова («Котлован», «Чевенгур», «Ювенильное море» и др.): безлюдное, погруженное в тишину, без времени, пустое, опустошенное, вымершее, бесконечное, тоскливое и грустное, лунное, бесприютное, теневое, воздушное, безмолвное, безвестное, неподвижное, скучное, смутное, мертвое, долгое, рассеянное, простое. Пространство-ловушка, в которую поймано время, там оно умирает. Времени почти уже нет, оно переходит в хрупкие тающие пространственные образы и продолжает распадаться. Нет пространства, есть степь, а степь есть движение, в ней нет места-над, все места в степи — места-без-мест.

Речь идет об обнаружении чистых пространств, где нет закона, но где всегда есть возможность спонтанных действий, никаким правилом, нормой или законом. Беззаконие, возведенное в закон, свобода от всего и для всех. Это текучее пространство, взрывное, пространство-поток, оно не подчиняется никаким внешним условиям или другим пространствам. Чистые пространства нельзя определять из того, насколько они заполнены «местами», они не имеют границ, да они и не пространства, скорее подпространства, пространства транзитные, переходные, при всех условиях они остаются открытыми… Такими пространствами когда-то были морские пространства с пиратским промыслом и знаменитым пиратом — их первым героем, пространства фронтира с американскими колонистами, штурмующими Far West, а сегодня это пространства Сети, чей фронтир поддерживается активностью хакеров.

 

Чистое пространство — это пространство, где все способствует исчезновению: сообщества, «группы», временные союзы и партнерства — все хотят получить преимущество за счет собственного исчезновения.

 

***

Небольшой комментарий к загадочному высказыванию Гегеля о фурии исчезновения. Трудно говорить об особой прозорливости философского гения, но в чем ему определенно нельзя отказать, так это в глубоком понимании свободы. «Единственное произведение и действие всеобщей свободы есть поэтому смерть, и притом смерть, у которой нет никакого внутреннего объема и наполнения; ибо то, что подвергается негации, есть ненаполненная точка абсолютно свободной самости; эта смерть, следовательно, есть самая холодная, самая пошлая смерть, имеющая значения не больше, чем если разрубить кочан капусты или проглотить глоток воды»². Речь идет о свободе всеобщей или абсолютной, которая может быть лишь некой тавтологией, чистым и абсолютным тождеством, равным смерти. Индивидуальность несвободна в своем самосознании перед лицом своих возможностей. Индивидуальность ограничена в выражении своей свободы, за ним (выражением) следует Дело и Произведение. В то время как абсолютная свобода скорее может быть отнесена к единичности или к единичному тождеству множества, его равенства самому себе. Но единичность не может быть свободна (от другой единичности), вот почему она исчезает, как только вступает в сферу абсолютной свободы, там ее смерть и там же — величайшее тождество смерти самой себе. Ведь единичность лишь составляет множество, но не выражает его.

 

К чему этот комментарий. Начиная с Сартра и далее через Делеза/Гваттари тема множества получает исследовательский импульс. Понятие массы, класса, народа, группы, сообщества отходит на задний план, в центр выдвигается понятие множества — универсальной матрицы, способной объяснить динамику современного мира в неопределенном числе его доиндивидуальных измерений. Как индивиды, индивидуальности, как произведения мы исчезаем или уже исчезли, мы исследуем себя там, где мы недоступны самим себе, и где, по сути дела, не существуем как человеческие разумные особи.

 

 

1) См. Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды XVII-XIX. — М., 1967. — С. 237-238; Клибанов А. И. Народная социальная утопия в России. XIX век. — М.: Наука, 1978. — С. 16-22; 252-276.

2) Гегель Г. В. Ф. Сочинения. Том IV. Система наук. Часть первая. Феноменология духа. — М.: Изд-во социально-экономической литературы, 1959. — С. 318.